Чай и Ци

Материал из РЕГИОНАЛЬНЫЙ САЙТ ШКОЛЫ ВИКТОРА СЯО. КРАСНОДАР. КОМПЛЕКС ШИ МИНА. ТАЙЦЗИ-ЦЮАНЬ.

Перейти к: навигация, поиск

Vk thumb.png Youtube.png

Чай и Ци.jpg



Наша семья, 1955 год.

Слушая ветерана культурной адаптации и ассимиляции, европейца, которого можно принять за китайца; китайца, которого можно принять за европейца, я слышал отголоски опыта gaijin (улучшения, совершенствования) в самом широком смысле этого слова, историю аутсайдера, который пытается стать своим, историю инсайдера, который пытается вызволиться.


Семья Сяо живет на Бульваре Чанань в известном доме, построенном в 1980 году для высокопоставленных лиц, пострадавших в ходе «культурной революции», таких как Ван Гуанмэй (жена Лю Шаоци, бывшая первая леди Китая) и других, которые находились в тюремном заключении во времена «банды четырех».

Однажды в 1983 году я был в этом уникальном доме в гостях у друзей своих друзей и был тогда представлен энергичной пожилой даме, немецкому фотографу по имени Ева, которая была замужем за Сяо Санем (известным за рубежом как Эми Сяо), старым товарищем по оружию Мао Цзэдуна. Ева была хорошо известна как одна из той немногочисленной горстки европейцев, кто получил гражданство Китая, и эта отличительная особенность далась высокой ценой, поскольку Ева попала под подозрение за свое иностранное происхождение и была заключена в тюрьму во времена «культурной революции». Надо отметить, что она всегда была тверда в своей преданности Китаю и, как многие из людей ее круга, оказавшиеся в преисподней и вернувшиеся из нее, даже после такого долгого сурового испытания сохранила прекрасное чувство юмора и верность Китаю.

Я был настолько захвачен счастливыми голосами детей, которые прыгали вверх и вниз, пели и играли, что до меня не сразу дошло, что я уже был в этой квартире задолго до этого, и что отец подружки моей дочери это сын Евы и Эми Сяо – «Siao» более ранний вариант написания фамилии Xiao латиницей. Вместе мы здорово посмеялись над открытием, что, оказывается, я уже был когда-то в гостях у его матери, и затем половину дня провели в разговорах о различных совпадениях, национально-культурной идентичности, общих друзьях и о внезапных и неожиданных поворотах судьбы, которые приводят к синхронии полный круг, или полный виток спирали, с более ранними периодами жизни.

С точки зрения борьбы с китайской идентичностью, у меня есть что-то общее с матерью Вэйцзя европейского происхождения, а у него с моими «евразийскими» детьми, поскольку родиться китайцем, или в семье, где один из родителей китаец, совсем не то же самое, что добровольно признать Китай своей родиной. И на этой же неделе, когда мы познакомились, Сяо Вэйцзя стал дедушкой; его внук родился в больнице Пекинского Медицинского Центра, где несколькими месяцами ранее родился мой сын.

Первая картина в раме, которую я заметил на стене в гостиной у Сяо, напоминала обложку Журнала Киото — у меня было такое чувство, как будто я ее уже видел, хотя на самом деле я ее никогда прежде не видел. И тогда мы обнаружили общий интерес к Дзэн, хотя для Сяо Вэйцзя японская версия была менее интересной, чем китайские корни Дзэн, а именно Чань Буддизм.

Общаясь с Вэйцзя, которого также зовут Виктор, я вдруг осознал, что его опыт объединения двух культур был одновременно почти болезненно уникальным и в то же время таким знакомым и всеобъемлющим. Слушая его рассказы о взрослении в Китае, когда ты наполовину европеец, когда ты отличаешься от других, об усердном изучении китайского языка, о социальных нравах и да, о предубеждениях, я чувствовал, как это резонирует с моими почти двадцатью годами в Азии. Преимущества и недостатки того, что ты не такой как все, крушение отвергнутого желания быть частью группы, подчеркнутое пренебрежение, спрятанная гордость; все это звучало так знакомо и точно.

Со времен Марко Поло какой waiguoren (иностранец), какой ученый или даже турист, не чувствовал эту соблазнительную силу желания стать или попытаться понять, каково это - принадлежать этой великой древней цивилизации. Действительно захватывающее очарование этой культуры объясняет, почему почти одна четвертая часть человечества с готовностью, желанием и гордостью объявляет «wo shi zhong guo ren, Я китаец». Быть китайцем это не просто вопрос идентичности, галочки в иммиграционной карте; в Китае это почти соответствует понятию религии. Это образ жизни, и он нелегок даже для уроженцев Китая, не говоря уже о приезжих.

Двойственность разных культур, диалектика постоянного движения, необходимость удерживать баланс, принимать то, что нельзя изменить, использовать силы инь и ян, совершенствоваться, получать удовольствие и радость от противоположно направленных сил, со всеми этими важными динамичными силами Вэйцзя/Виктор, русско-говорящий китаец, чей отец из провинции Хунань, а мать из Германии, имеет уникальную возможность и необходимость постоянно взаимодействовать в своей жизни. Как он объясняет ниже, с раннего возраста ему приходилось иметь дело с вопросами, о которых некоторые люди даже никогда не задумываются.

Слушая ветерана культурной адаптации и ассимиляции, европейца, которого можно принять за китайца; китайца, которого можно принять за европейца, я слышал отголоски опыта gaijin (улучшения, совершенствования) в самом широком смысле этого слова, историю аутсайдера, который пытается стать своим, историю инсайдера, который пытается вызволиться.


ИНТЕРВЬЮ

Виктор Сяо.jpg
«Я всегда любил рисовать», - говорит Сяо Вэйцзя, зажигая первую из многих сигарет за этот день, сидя в кресле, которое придает его облику почти детское выражение, несмотря на посеребренные сединой локоны. «Но я стал заниматься этим случайно». Пока его вежливая милая супруга, состоявшийся художник по китайской керамике, получившая образование в Цзинь-Дэ-Чжене, молча сервирует чай и подает апельсины, он говорит о своем раннем увлечении живописью, потом переходит к кино и музыке. Его мама была фотографом; ее брат, которого Виктор ни разу не видел, был дирижером, поэтому изобразительное искусство и музыка всегда были частью жизни в доме Сяо.
ВС Рисунок5.jpg
С его слов, когда в начале 1960-х он окончил среднюю школу, киноискусство казалось захватывающей и перспективной сферой – этим стоило заниматься. Здесь он мог объединить свою любовь к искусству и музыке. Но все пошло не так, как было задумано; ни для него, ни для Китая. Один из поворотов на его жизненном пути произошел благодаря случайной встрече с загадочным художником.

«Этот человек подходит ко мне на улице Ванфуцзин, вы знаете, это оживленная торговая улица, он видит, что я отличаюсь от других китайцев, он скульптор Института Изобразительных Искусств, он просит меня позировать для него. Не знаю, понимаете ли Вы это, но в Китае в то время, даже общаясь с молодыми людьми, вы не могли просто так дать свой адрес незнакомцу, а особенно наш адрес — мой отец был широко известен, (), поэтому наш адрес был по своему засекречен от незнакомых людей. Итак, мы пообщались немного, он рассказал мне, что он устал изображать традиционные лица китайцев, ему нравилось изображать представителей национальных меньшинств, и с той минуты, как он увидел меня, он понял, что я не такой как все, хотя он не знал точно, кто я такой. Как бы то ни было, мы пообщались и все. Мы не обменялись никакой личной информацией. Я и не думал, что увижу этого человека снова, а через несколько недель он появился перед моей дверью. Даже сейчас я не понимаю, как он выследил меня, хотя может быть, это и не было так сложно, учитывая, что я выделялся из толпы. В любом случае, мы по-настоящему подружились, сейчас он известный скульптор, живет в Техасе, но тогда, в 1962 году, он помог мне стать вольнослушателем на лекциях по истории китайского искусства в Институте Изобразительных Искусств».

«Я не стал позировать для него, но стал первым объектом его увлечения карикатурными портретами», - говорит Сяо с озорной улыбкой. «Вилли Ван нарисовал с меня дружеский шарж и со временем стал еще и известным карикатуристом».

«Позже я уехал из Пекина вслед за своей любимой девушкой. Она училась в Центральном Театральном Институте (zhongyang xiju xueyuan) , их обучали по системе Станиславского, с чем мне легко было ознакомиться, зная русский язык. Мы начали с ней встречаться, когда я еще не окончил среднюю школу, она же к тому времени уже закончила вуз и выступала на сцене. Она была старше меня на два года, но и я был старше своих однокашников. Мое образование пошло вкось, когда после нескольких лет обучения в русской десятилетке, я вернулся в Китай в возрасте двенадцати-тринадцати лет. Я не умел ни говорить, ни читать и писать по-китайски, и меня зачислили в четвертый класс китайской двенадцатилетки, хотя я уже владел русским языком и очень любил читать книги. Это было не так ужасно, потому что в классе были и другие ребята постарше; после революции многое поменялось, многим людям пришлось прервать свое образование, а потом браться за него заново. Думаю, мне очень многому пришлось учиться; я окончил среднюю школу только в возрасте 22 лет».

ВС Рисунок7.jpg
ВС Рисунок8.jpg

«Научиться читать и писать по-китайски было легко; сложно было приспособиться. Замечали ли вы когда-нибудь, как китайцы приезжают в любую страну и легко адаптируются к языку и культуре, а иностранцы приезжают сюда и остаются изолированными? Я считаю, что китайское общество самое трудное с точки зрения адаптации, это в десять раз сложнее, чем язык».

Жена Сяо – Цинь Лин, молча входит в комнату. Она наливает свежий чай, и мы принимаемся за апельсины.

«Мой отец был очень занятым человеком, у него редко выпадало время поиграть с нами, детьми. Но однажды он, чтобы доставить мне удовольствие взял меня с собой на старую Пекинскую оперу, на которой мы просидели целых четыре часа (для Пекинской оперы это было нормально). Четыре утомительных часа, при его занятости, я не мог в это поверить. А музыка показалась мне шумной и скверной, пение актеров для меня звучали как лаянье собак и крики осла, да и сюжет был мне непонятным и неясным. Актеры в своих странных костюмах выходили на сцену и, казалось, создавали суету только для того, чтобы произнести одну фразу или пройти несколько шагов. Понравилась и восхитила меня лишь изумительная акробатика актеров. Для меня Пекинская Опера была особенно сложна для восприятия, поскольку я был «пропитан» великими оперными произведениями в их традиционном классическом исполнении на Западе, когда сюжет всегда ясен, а классическая музыка так близка и хорошо знакома. Но со временем я понял, что как любая другая опера, Пекинская Опера говорит на своем собственном языке, и единственное, что было не так – это я сам. Я ее не понимал. Я и сегодня не очень большой ее поклонник, но, по крайней мере, я могу оценить игру актеров и могу вас заверить, что они поют и играют очень изысканно».

«Как бы то ни было, я встречался с этой женщиной, ходил на все ее репетиции, я очень любил музыку и театр. Было очевидно, что я отличался от всех, и ее отцу это не понравилось. В то время он был одним из партийных лидеров в Харбине. Он узнал, кем были мои родители, и запретил ей встречаться со мной (Намного позже, когда он попал в опалу, мы, наоборот, сильно подружились). Дискриминация китайцев, имеющих иноземное происхождение, стала набирать силу уже в 1962 году, хотя во времена «культурной революции» она стала во много раз сильнее».

ВС Рисунок6.jpg
«Ее отец заставляет ее уехать на север, за сотни километров от Пекина, и что делаю я? Я поехал в Чанчунь (Северо-восток Китая, провинция Цзилинь), чтобы быть рядом с ней. Там я впервые устроился на работу преподавателем русского языка в университете, хотя я сам еще не проходил вуза. Я свободно владел русским, а этот язык был востребован».

«Хотя с приходом Хрущева наступил переломный момент в отношениях СССР и Китая, который рассматривался как политическое противостояние,– ох, как нас научили ненавидеть Хрущева! – но русский язык, русская культура, литература, музыка, и т.д. по-прежнему очень высоко ценились».

«В итоге, уже во время «культурной революции» мы с ней поженились, и у нас родилось двое сыновей. Все десять лет «культурной революции» мы повели на территории Цзилинь, где я преподавал. Однажды, когда я приехал на каникулы в Пекин, к нам пришли представители власти и арестовали моих родителей, но строго приказали, что «об этом надо молчать». Мне это подходило как нельзя кстати, я, конечно, не хотел, чтобы люди знали об их аресте. Сначала у меня все шло хорошо, как у других молодых людей – у нас была своя группа, и я знаю, что непосвященным сложно в это поверить, но во времена «культурной революции», внутри наших групп у нас была высокая степень свободы слова. Мы были верны своим группировкам, мы доверяли друг другу и жарко спорили о политике, пытаясь понять, что происходит».

«Солидарность внутри нашей группы была действительно очень сильна. Только потом, когда нас изолировали, произошло несколько предательств. Но впоследствии мы и не очень то их осуждали, становишься снисходительным, когда понимаешь, в какой ситуации они оказались».

«Затем меня выгнали из университета, просто так – «ненадежен». Я уже почти устроился на работу в один госхоз, уже переехал туда... Но узнав, что у меня сомнительное происхождение, меня вернули в город. Некоторое время я пытался найти работу, испрашивая любую работу. (В конце концов, уже после окончания всех бедствий, я вернулся в Пекин). Я не смотрел свысока на физический труд, я бы с удовольствием занимался им, но в течение четырех лет мне не было разрешено заниматься чем бы то ни было. Т.е., я лишился всякого дохода. А так, я нашел себе кучу занятий для души...»

«Я думаю, что мое отношение к физическому труду отличалось от отношений моих ровесников, потому что в детстве я учился под Москвой в ивановском интердоме, где к рабочим и к трудовому народу относились с большим уважением. В Китае среди интеллигенции такого никогда не было, и мои китайские школьные друзья, которые называли себя комсомольцами, к физическому труду испытывали неприязнь. Я помню, как тянул большую повозку с мусором по Ванфуцзину, там были иностранцы, которые таращились на меня и говорили, мол, «бедный китаец» или что-то в этом роде, а я себя таким вовсе не чувствовал. Я был горд тем, что делал физическую работу и уже гордился тем, что я китаец».

«После возвращение из Советского Союза в 1953 году в возрасте почти тринадцати лет у меня было немного контактов с русскими, хотя я свободно владел русским языком. Как правило, они обитали в двух местах: территория Советского посольства (крупнейшее по территории посольство в Пекине, расположенное в престижном деловом районе внутри второго кольца) и Гостиница Дружба (построенная для размещения советских специалистов, а позднее гостиница для иностранцев вообще)».

«Но у меня было много китайских друзей из тех, кто до этого жил в ивановском интердоме, и мы были как одна семья. Мы китайцы, но нас объединяет этот общий опыт многолетней жизни в России, и даже сегодня мы получаем удовольствие от общения друг с другом на русском языке. Мы действительно связаны, сегодня уже полвека спустя, я все еще поддерживаю контакт со многими из них – так, всего несколько недель назад у нас была очередная встреча. Это интересная группа: () некоторые дети практически выросли русскими. Нас объединяет это общее чувство».

Я воспитывался с верой в науку, но я могу утверждать, что нами управляют невидимые силы. Но как быть с мыслями? Как быть с силовым полем человека?

Деталь

«В моей группе возвратившейся из Советского Союза было много детей руководителей страны, я был довольно аполитичен и очень нелюбопытен в отношении семейных дел своих сверстников. И нам было неважно, кто есть кто, важно было лишь то, что мы друзья, и почти одна семья. Позднее это доставило нам проблемы, поскольку во времена «культурной революции», когда по всем и всему проводились широкие расследования, доходило и до расследований по поводу наших ребят, а вы честно говорили, что не знаете, кто есть кто, или кто их родители. Например, лишь 1958 году я почти случайно узнал, что моя соученица Чяо-чяо была дочерью Мао, или что Чи-ин была дочерью Джу Дэ, и так далее. О других я знал еще меньше. (Официальное имя Чяо-чяо — Ли Минь; она дочь Мао и его третьей жены Хэ Цзычжэнь, которая поехала в Россию поправлять здоровье после того, как Цзян Цин привлекла его внимание) ».

«После моего рождения в Янане, который был революционной базой в Китае, мой отец и Мао провели 10 лет в плотной работе, и все знали, кто я такой. Но после возвращения из России я видел Мао всего два раза: в 1963 году в Бэйдайхэ (мой брат подошел к нему представиться, я же решил, что это не круто и просто спрятался за шторами), и позднее на площади Тяньаньмэнь в 1966 году, когда Мао объявил начало «культурной революции», повязал красную нарукавную повязку и проводил парад огромной толпе красной гвардии (хунвэйбинам) ».

«Когда я думаю о своем детстве, оно вспоминается как две культуры, я был европейцем дома и китайцем в школе. Из-за того, что я отличался от остальных, люди таращились на меня, высказывались в мой адрес, по сути они и сейчас это делают. Даже сейчас люди обсуждают меня на улице. «Почему они все так на меня смотрят?», - спрашивал я себя. Сначала я опускал вниз глаза, стыдясь того, что я не такой как все. Я ехал на трамвае, в Пекине во время строительства Дома народных собраний был маршрут с востока на запад, и нужно было сидеть лицом к длинному ряду людей. Я понял, что нельзя будет вечно ходить с опущенной головой, поэтому я стал отвечать взглядом на взгляд. Смотрел людям прямо в глаза, последовательно, каждому из них. Они этого не выдерживали и отворачивались. Мне становилось смешно».

Деталь
«Удивительно то, что двое моих сыновей, которые выросли здесь, тоже сталкивались с разными проблемами. Однажды, в начале 80-ых, мой старший сын пошел в Гостиницу Дружба на встречу со своим иностранным другом, его не пропустил охранник, по той причине, что он китаец. Сейчас это не такое закрытое место, но правила можно было нарушать и тогда, если ты понимал игру. А тогда, охранник, увидев, что мой сын хочет попасть в гостиницу, спросил, подмигнув: «Ты уверен, что ты не японец? Кореец?» Мой сын знал, что утвердительный ответ позволит ему войти, но отказался солгать. «Я китаец», - сказал сын и остался ждать на улице. В конце концов, появился друг, и сыну было разрешено войти, а я и гордился за честность сына, и раздумывал, как бы привить ему чуток гибкости в поведении».

«Я мог бы пойти в элитную среднюю школу номер 101, где учились многие дети наших лидеров. Но, думаю, что из-за полученного мной воспитания в ивановском интердоме, принадлежность к элите заставляла меня чувствовать себя несчастным. Это действительно делало меня несчастным. Поэтому я выбрал нормальную школу номер 24, которая когда-то славилась нелестной репутацией, вроде как хулиганской. Таким образом, я пошел в школу, где, как считалось, учились хулиганы. Не такие хулиганы, как в Штатах, с бандами и насилием и всем прочим, а просто трудные подростки. И вот я иду вдоль тротуара, а я будучи гимнастом, всегда ходил, развернув плечи и высоко подняв голову, что считалось тогда излишней гордостью. И вот, мне навстречу идет тройка ребят, один из них, как бы невзначай, задевает меня плечом. Я не обратил большого внимания, подумал, что это была случайность и поэтому сказал: «Dui bu qi -- Извините», - то, что в таком случае произнес бы и русский. В некоторых ситуациях я еще реагировал как иностранец, еще не осознавал как это трудно было, почти невозможно в то время для китайца сказать: «Извините». Даже для моей дочери Анниты, которой всего лишь пять лет, потребовался целый год, чтобы она была готова это сказать. «Извините» - это не то слово, которое в прошлом легко слетало с губ китайца». (Нынче это уже вошло в общий обиход. — Прим. В.С.)

«Мой друг взволновано мне говорит: «Ты что, не видишь, что они бросают тебе вызов, они специально тебя толкнули», - и сначала я ему не поверил. Затем по слухам до меня дошло, что это было так. Они пытались запугать меня. И что было забавно, так это то, что моя реакция их испугала, поскольку они не могли ее понять. Они меня испугались, потому что я сказал «Dui bu qi». Это их абсолютно ошеломило, и они не знали, как на это реагировать, и решили, что я настолько крут, что осмелился посмеяться над ними, над всеми тремя сразу. Именно тогда я понял, что люди обращают внимание на такие вещи, как походка, а в то время в этой школе было принято ходить, ссутулившись, тогда ты вписывался в общую картину. Я же держался как спортсмен-гимнаст, и считал это нормальным».

«Последние годы в школе были по-настоящему трудны. Подросток, крупнее всех остальных детей, и внешне отличающийся от них, я старался вписаться в самую требовательную культуру в мире. К примеру, я читал дома «Госпожа Бовари» и слушал классическую музыку, но я ничего не значил для этих детей, если я не был китайцем – чтобы общаться с ними я должен был быть таким же, как они. Я просто не мог показать часть моей европейской культуры в школе. С другой стороны, когда я видел иностранцев, я начинал уже видеть их глазами китайца, преднамеренно выдерживая дистанцию и соблюдая отстраненность. В то время больше всего меня волновало то, что, как мне казалось, я понимал Китай, но Китай не понимал меня».

ВС Рисунок 4.jpg

Спорить о пути означает потерять цель. Это как при восхождении на гору. Тот, кто взбирается по солнечному склону горы, скажет, что лучше всего быть в футболке, а тот, кто будет подниматься по тенистой стороне, скажет, что вы должны надеть куртку.

«Получается, мне нужно было изменить себя. Мне с трудом давалась китайская литература. Поразительно, как все дети цитировали древние классические каноны, ссылались на «Троецарствие» и «Путешествие на Запад», а я никак не мог понять, о чем они говорят. И мой китайский был не настолько хорош, чтобы позволить мне читать эти произведения. Я даже не совсем понимал, как и когда они выучили это, но думаю, что просто это передается через культуру. Поэтому я нашел переводы китайских романов на русский язык и прочитал все самое основное. Ко мне пришло понимание окружающей среды других детей, то, как они мыслили и как они говорили, и я понял, почему они не понимали меня. Я перестал обвинять их. Их реакции были нормальными и предсказуемыми. Они жили своей жизнью, ограниченной определенными рамками. У них просто не было необходимого опыта, чтобы понять меня, но у меня не было оправдания, чтобы не понимать их».

«На протяжении многих лет меня по-разному обзывали. Даже сейчас меня называют laowai (иностранец). Где-то в 1949 году меня называли «американец». В 1950-е годы меня по большей части называли «советский», а затем, в середине шестидесятых, когда почти все иностранцы покинули страну, меня называли «албанец». Я не воспринимаю это лично, я могу поставить себя на их место и понять их. По большей части я просто игнорирую это, но иногда, в зависимости от настроения, в такой ситуации можно и пошутить: «Кто ты?» - «Я самый типичный китайский красавец». Или: «Кто ты такой, из какой страны?» - «А с каких пор Синьцзян перестал быть частью Китая? (Я бы мог сойти и за уйгура, и за узбека...)», после чего они быстро делают вывод о том, что я из Синьцзяна, и мне уже неважно, что они обо мне совсем ничего не знают».

«То, что я отличаюсь от остальных, могло сильно сыграть против меня во время «культурной революции», но все прошло гладко, потому что я был в закрытой среде университета. Поскольку я был не таким как все, все преподаватели и студенты знали, кто я такой, что у меня китайское происхождение, хотя большинство этих людей я и не знал. Именно поэтому я не попал под подозрение по внешним данным — обо мне всем и все было известно».

«Для китайцев очень важно знать, является человек китайцем или нет, но для меня имеет значение, в первую очередь то, что я Человек, и лишь во-вторую, что я китаец, и что это мой личный жизненный опыт. Я думаю, что каждый воспринимает это немного по-своему. Мой старший брат может вести себя очень по-китайски, если захочет, но именно это и выдает в нем то, что он не полностью вжился, он переигрывает. В то время как моему младшему брату было всего три года, когда он вернулся в Китай, поэтому он китаец, и это не требует от него никаких усилий. Моя мама всегда оставалась laowai, ей не удалось избавиться от этого. Но она смогла преодолеть препятствия, с которыми сталкивалась белая женщина в Китае благодаря своему потрясающему оптимизму: у нее было очень позитивное отношение ко всему, жизнерадостность и ожидание лучшего.»
Мама Виктора Сяо, Ева

«Она и мой отец были женаты 48 лет, и можете ли Вы себе представить, что оба были заключены в тюрьму Циньчен с 1967 по 1974, а сами даже не знали, что провели все это время под крышей одной тюрьмы. Их обоих обвинили как «агентов советского ревизионизма». Мы, дети, в тюрьму не попали. Знаете, что забавно? Моя мама никогда не говорила по-китайски очень хорошо, но когда она вышла из тюрьмы, она действительно уже великолепно объяснялась на китайском, а затем этот навык опять пропал».

(Дальше журналист на несколько больших абзацев развернул нашу беседу на политические темы, перевирая все на свой лад. А я просил – и он тогда согласился – не публиковать этой части. Поэтому в этом переводе мы этот кусок опускаем. — Прим. В.С.)

Цинь Лин наливает чай и начинает готовить какое-то острое блюдо на кухне.

Можно заниматься и так
«Я думаю, что искусство это как политика: ваше понимание меняется по мере того, как вы взрослеете. В молодости я не понимал, почему моей маме нравились работы Пикассо и импрессионистов, а я Пикассо не воспринимал. На самом деле, я недолюбливал абстракционизм. Намного позже, когда я увлекся китайской тушью, глядя на работы, выходящие из-под моей кисти, я понял, что они абстрактны. Вдруг мне стал нравиться Кандинский. Вдруг оказалось, что я - абстракционист! Сейчас я держу кисти и стол готовыми к работе, но рисую только тогда, когда на меня находит вдохновение. Мои обязательные ежедневные занятия тайцзи оказывают сильное влияние на мою живопись. Появляется мотив, и движения кисти следуют за течением энергии в моем теле и уме. Я не могу заранее сказать точно, что получится, я творю на ходу, тушь на бумаге как бы проливает мои чувства, отражает мое силовое поле ощущений в конкретный момент времени».

«Я воспитывался с верой в науку, но я могу утверждать, что нами управляют невидимые силы. Некоторые из них, такие как электричество, магнетизм и гравитация, наука еще как-то объясняет. Но как быть с мыслями? Как быть с силовым полем человека? Я знаю из тайцзи, что можно потрогать кого-либо или что-либо, не дотрагиваясь физически, и что если ты действительно хороший мастер, то в бою ты можешь воздействовать на человека, не прикасаясь к нему. Конечно, вы не должны показывать это на тех, кто не занимается тайцзи, потому что результат не предсказуем, и вы можете их жестоко травмировать на незнакомых им уровнях. А если вы демонстрируете эту силу на двух опытных учениках в учебных условиях, то люди говорят, что ученики вам подыгрывают. Но в тайцзи сила ци реальна. Я думаю, что люди, занимающиеся айкидо, это понимают. Это не означает, что вы можете передвигать или поднимать предметы или что-либо в этом роде, но вы можете влиять на другого человека».

«Именно этот поток энергии, именно эту силу я задействую, когда держу в руках кисть. И это та сила, которую я пытаюсь постоянно использовать в своей жизни, чтобы уладить свое биополе. Сила, дающая возможность быть более чувствительным и в то же время более помехоустойчивым. Дающая возможность предугадывать и не ввязываться в конфликтную ситуацию.»

Деталь

«Взаимодействовать и быть свободным от воздействия извне. В этом должно быть равновесие, и помехоустойчивость такого равновесия. Если вы развиваете чувствительность в ущерб помехоустойчивости, если вы не развиваете обе способности параллельно, то в итоге вы окажетесь в «больнице Андинмэнь (пекинская больница для душевнобольных). Сохранение помехоустойчивого баланса имеет решающее значение».

«У каждого человека есть потенциальные возможности, но если их не развивать, то они бесполезны. Важно найти импульс и ощущения, и следовать им (в Китае сейчас ходко выражение genzhe ganjue zou – следовать за ощущением, следовать интуиции). Есть много путей, как этого достичь. Спорить о пути означает потерять цель. Это как при восхождении на гору. Тот, кто взбирается по солнечному склону горы, скажет, что лучше всего быть в футболке, а тот, кто будет подниматься по тенистой стороне, скажет, что вы должны надеть куртку. Но оба они взбираются на одну и ту же гору, и оба по-своему правы. Истина не течет потоком только в одном направлении. Поэтому они спорят, но в отношении цели они в согласии. Есть много верных путей, самое главное идти таким путем, который подходит тебе, и быть честным с самим собой. Самое вредное – это самообман. Поэтому, подымаясь со стула, не говорите себе, что вы опускаетесь на него, и так далее. Использование ци по принципам тайцзи не является целью, это процесс, образ жизни.»

«Я рассуждаю о рисунках как об отражении биополя, как о крошечном кусочке в значительной степени невидимой голограммы, если хотите. Они отражают лишь отрезок времени (лишь мгновенье), поскольку время это движение, и без движения нет времени. Точно также как слова лишь отдаленно передают то, что мы хотим сказать, живопись это только часть необъятной картины. В Китае говорят: «hua wai zhi yi (Внимание вне картины)», что означает, что невысказанное вслух, тем не менее, передает содержание намного глубже. Смысл не в словах, смысл существует вне слов (вне рисунка) ».


Филип Дж. Каннингем является внештатным редактором Журнала Киото, и совмещает работу в Китае, Таиланде и Японии.

—«Журнал Киото» 54-ый выпуск


Перевод с английского: Ирина Шемякина



©  Студия Тайцзи Виктора Сяо, 2008—2021
Все права защищены. При копировании материалов ссылка на сайт обязательна.